Душа Кенигсберга

Видимо, наше будущее благополучие, кроме цен на нефть и газ, сильно зависит от успеха в деле построения нового многокультурного общества. И вероятность мирного сосуществования этих многих культур определяется, кроме прочего, четкой идентификацией и самоидентификацией составляющих: например, чем лучше каждый житель европейского дома сознает себя и свои цели в единой Европе, чем яснее они для окружающих, тем прочнее общеевропейский дом и счастливее жизнь в нем.

Что же такое Кенигсберг/Калининград, стоящий на пороге общеевропейского дома – просто сосед или будущий ассоциативный член, вольный город, представитель России? Отчасти коснувшись внешнего облика города – его топонимии, попробуем, следуя методике Н.П. Анциферова¹, определить его душу. Сама топонимия, являясь «языком земли», стоит на грани внешнего и внутреннего мира города, разделяя и объединяя их. Согласно науке о душе – психологии – в названиях как материальных носителях, элементах языка фиксируется мир духовной человеческой культуры, мир абстрактных понятий, ценностей и идеалов², а применительно к городу – его сущность, его genius loci.

В то же время, душа Кенигсберга представляет собой набор разных образов, картин – результатов разного восприятия города жителями, его разных «следов на душах людей»³. Исторический образ города, как показал Н.П. Анциферов, воссоздается наиболее ярко с помощью произведений художественной литературы. Воспользуемся этим способом.

В силу языкового и культурного барьера воссоздание образов собственно Кенигсберга (не Калининграда) русскоязычным краеведом весьма затруднительно. Тем ценнее становятся на этом этапе работы переводчиков, когда за основу берутся пейзажи, люди, история населения края, данная в образах немецких поэтов и прозаиков, чье «записанное слово помогает обрести плоть и кровь нашим воспоминаниям»⁴.

Так, в районе нынешней Октябрьской улицы (Lindenstraβe, Weidendamm) в первой половине XVII века среди завсегдатаев «тыквенной хижины» (Kürbislaube) соборного органиста Генриха Альберта появился на свет один из самых колоритных кенигсбергских образов - Анхен из Тарау. Поводом для написания эпиталамы послужила состоявшаяся в 1636 году свадьба сына приходского священника Иоганнеса Портациуса и дочери пастора из Тарау (Владимирово) Анны Неандер. И хотя её создатель – поэт и ректор Альбертины Симон Дах – был известен в те времена в Кенигсберге не меньше чем теперь, уже в 1642 году произведение печатается с пометкой «автор неизвестен». Образ так быстро полюбился и прижился в Кенигсберге и Пруссии, что стал народным всего через шесть лет после создания:

Анхен из Тарау нравится мне, больше чем жизнь и богатство – вдвойне   Анхен из Тарау – счастье и боль, Кровь моя, плоть моя, сладость и соль.   Так, несмотря ни на что, нам судьбой Быть предначертано вместе с тобой.   В противоборств с коварством и злом Наша любовь завязалась узлом…5

Народность, простота и искренность даже сквозь перевод и поздние переложения – видимые характерные черты «Анхен из Тарау», которые спасают ее от забвения. Песня на эти стихи до сих пор популярна в Германии и известна в Калининграде, а над местом «Тыквенной хижины» витает ее дух.

В последние десятилетия на театральной площади Клайпеды возрождена скульптура Анхен, в Калининградском университете установлен барельеф Симона Даха. Возможное воссоздание домика с тыквенным огородом на пустыре Октябрьской улицы стало бы заметным украшением строящейся здесь Рыбной деревни.

Наиболее близкий по времени к истории Калининграда образ умирающего Кенигсберга: жители, бегущие из родного города, вокруг которого уже сжимается кольцо наших войск, разрушенный город многих поколений – «кладбище» Кенигсберг. Свидетельства немецкого еврея – Михаэля Вика – родившегося и жившего, и выжившего в Кенигсберге в 1928-1948 годах представляют его скрупулезно:

“Большую часть жилья, пострадавшего от штурма, но в общем уцелевшего, русские предали огню, в том числе нашу квартиру на Штайнмец-штрассе (Steinmetzstraβe, ул. Степана Разина)… Нам поручили отыскивать трупы в домах, подвалах, во дворах и садах и «убирать» их. Слово «хоронить» здесь вряд ли уместно.”⁶

Ужас войны, неисчислимые бедствия этого сознательного человеческого взаимоистребления и мольба, заклинание от его повторения в будущем звучат из уст Агнес Мигель – кенигсбергского поэта, пережившего кошмар.

Таким мы видели Тебя. И все, что, Как мать ребенку, нам принадлежало, — Теперь в руинах горестных лежало. Наш город, как разрушенный ковчег, Взывал летящей, голубиной почтой К нам пеплом, болью, пролитою кровью… Он, в своем призрачном наряде вдовьем, Безлюдный, погибал, как человек.   Сейчас Тебя мы, плача, покидаем — И Ты нам вслед, истерзанный, дымишься. …Пуская Тебя увидеть нам вовек Не суждено, пусть мы погибнем — знаем: Ты заново из пепла возродишься. Так будет. Ты бессмертен, Кенигсберг!7

Так будет, так должно быть, хотя бы согласно открытому кенигсбергским старцем «моральному закону во мне». И видимо, так и происходит. Расстрелянный, почти стертый с лица земли и переименованный, Кенигсберг/Калининград продолжает свою историю.

Образ казненного города. Предполагалось, что на месте прусской твердыни возникнет новый, советский город, история которого будет начинаться с 1945г. Кенигсберг был разрушен сильно, но не непоправимо. Едва ли не больший, чем англо-американские бомбардировки 1944 года, урон архитектурному облику города нанесло бездумное хозяйствование победившей власти, действовавшей, впрочем, вполне в духе времени.

Остатки зданий – развалки – рушили, расчищая место для новой счастливой жизни, и разбирали на кирпичи. Таким образом, как бы сам Кенигсберг виден сейчас во многих калининградских новостройках, как, например, в многоэтажных домах на Московском проспекте (Unterlaak), построенных в целом по типовым советским проектам 80-х годов, но с использованием кенигсбергской черепицы и кирпича. Изменение городской среды, и именно архитектурной его составляющей, проходило иногда по-настоящему, «физически» трагично, свидетельства чего находим в воспоминаниях первых советских переселенцев.

"Был один случай на улице Клинической (Hinterroβgarten), там развалки рушили. А в то время по этой улице ходили трамваи. Одной вагоновожатой было невмоготу ждать, хотела проскочить. Первый вагон успел, а на второй стена упала, и сорок человек – как не было!"⁸

И долго Калининград по-прежнему оставался царством руин, равного которому не было во всей Европе. В известной степени он остается им до сих пор, а «руины всегда предоставляют простор для меланхолического воображения»⁹. В стихотворении Иосифа Бродского «Открытка из города К.» неприкаянность казненного города, города-призрака превращается в одиночество и бесприютность ветра – единственного посетителя развалок.

…Вода дробит в зерцале пасмурном руины Дворца Курфюрста; и, небось, теперь пророчествам реки он больше внемлет, чем в те самоуверенные дни, когда курфюрст его отгрохал.                                                                     Кто-то среди развалин бродит, вороша листву запрошлогоднюю. То — ветер, как блудный сын, вернулся в отчий дом и сразу получил все письма.10

Образ современного Калининграда – города, открывающегося миру и открывающего мир заново. По утверждению новых романтиков¹¹ именно в открытости общества, в смелости свободных людей залог мирного, счастливого сосуществования разных элементов нового многокультурья. В нашем конкретном краеведческом случае речь идет об открытости города, о примирении с окружающим миром и самим собой, своей историей, проявляющейся и в разных малозначительных деталях городского облика и в хрестоматийных кенигсбергских памятниках.

Многотрудность становления духовного мира россиянина-калининградца основана, к сожалению, на традиционной оторванности его от своей земли – Калининграда. Подобное предложенному ознакомление с Кенигсбергом/Калининградом, обогащенное картинами прошлого, взятыми из художественной литературы, призвано развивать и осложнять историческое зрение¹².

Тайное должно стать явным, но, видя, как безжалостно застраивается в эти дни старейшая часть города – Штайндамм – без учета археологической и исторической ценности района, напротив ведущихся раскопок руин королевского замка, невольно сомневаешься в общедоступности любых откровений.